Содержание >> Отмена применения акта амнистии >

Бой с Генеральной прокуратурой СССР

Постараюсь рассказать эту историю по возможности короче. Я считаю этот рассказ необходимым для сопоставления одного и того же органа власти (прокуратуры) одной и той же страны, но при противоположных политических системах.
Если читатель помнит, в январе 1970 года я вышел из больницы им. Соловьева на работу отдохнувший и полный сил, а через год с небольшим – летом 1971 года - я по направлению НИИДАР (НИИ Дальней Радиосвязи) пошел учиться в Московский энергетический институт (МЭИ): в том году по специальному постановлению Совета министров СССР в технических ВУЗах были организованы спецфакультеты для подготовки специалистов по автоматизированным системам управления (АСУ). На эти факультеты принимали тех, кто имел среднее специальное образование (техникум), стаж работы по специальности и направление от предприятия. Кроме всего этого нужно было сдать три вступительных экзамена. Обучение – с отрывом от производства, предприятие платит учащемуся оклад, но не более ста рублей (в два раза больше стипендии), срок обучения – три года (вместо пяти). В общем, не учеба, а рай.
Вступительные экзамены я сдал нормально, отучился три года, вернулся в НИИДАР, и перешел на работу в отдел, работа в котором была связана с постоянными длительными командировками.
Когда через два с половиной года в Казахстане ранним осенним утром наш автобус катил по бетонке от четырнадцатой площадки в сторону города Приозерска и далее к военному аэродрому, я с глубокой печалью смотрел на уходящую в прошлое береговую линию озера Балхаш и корил себя за то, что вчера вечером не удосужился выйти к берегу и бросить в воды принесшего мне за эти недолгие годы столько радости озера заранее приготовленную горсть монет. Я вдруг отчетливо понял, что в эти края я больше не вернусь никогда. В общем, по некоторым причинам личного характера я решил уходить из НИИДАРа, а тут еще моя мать, и без того инвалид, упав на улице, получила серьезную травму – перелом шейки бедра со смещением. Отец мой к тому времени умер, брат с семьей жил отдельно, и я жил с матерью один. Так что мне пришлось, не откладывая дела в долгий ящик, искать другую работу. С новой работой получилось на удивление все удачно и быстро, и я написал заявление об увольнении из НИИДАРа по собственному желанию. Это случилось незадолго перед новым 1977 годом. Мое начальство не возражало, но заместитель директора института по кадрам Николай Дмитриевич Шмачилин имел на этот счет свои соображения. Он мне сказал, что, поскольку я закончил институт по направлению предприятия, я обязан отработать не менее трех лет. А у меня – всего два года и четыре месяца. На что я ему ответил, что, во-первых, такого закона на самом деле нет (я - не молодой специалист с дневного отделения института), и, во-вторых, у меня случились очень сложные семейные обстоятельства.
Николай Дмитриевич Шмачилин имел внешность очень запоминающуюся: возраст – около пятидесяти, небольшой рост, очень крепкая ладная фигура, одет всегда в черный костюм, и белую сорочку с темным галстуком, черные волосы тщательно уложены. Одна манера одеваться выделяла его из всех – он словно попал в НИИДАР из Министерства иностранных дел. В НИИДАРе в те времена так никто не одевался; а люди в институте работали серьезные: были с высокими воинскими званиями, учеными степенями, были и лауреаты Ленинских и Государственных премий за уникальные достижения в области противоракетной обороны.
Но главным в Шмачилине было, конечно, не это - не его манера одеваться. Главным было его постоянно двигающееся лицо – очевидно, что это был какой-то изнурительный нервный тик. Я для себя сочинил историю нашего заместителя директора института по кадрам: он работал в «органах», дорос до хорошего чина, но в одной из специальных операций получил тяжелую контузию, был подлечен и переброшен на отдел кадров очень важного оборонного института. В его постоянно двигающемся лице угадывался оттенок жалости к себе. Другие черты характера этого человека были как бы замаскированы этим, прямо скажем, недостатком. Так я относился к товарищу Шмачилину Н.Д. тогда, в 1976 году. Сегодня же мне приходит на ум иное сравнение - Коровьев! Хотя, впрочем, шкодливости в его  поступках особой я не заметил; вот поглумиться над человеком - это да, этого у него было не отнять.
Во время моего третьего к нему визита по поводу моего увольнения он сделал вид, что смиловистился, и сказал мне, что, возможно, отпустит меня, но только после Нового года. Это желание кадровика было понятно: если бы я уволился незадолго перед новым годом, то НИИДАР мог не успеть занять освободившуюся штатную единицу с вытекающим из этого факта сокращением штата на будущий год с соответствующим сокращением фонда заработной платы института (такие были раньше правила). Данное товарищем Шмачилиным обещание меня обрадовало, и я, не выходя на улицу, решил доложить по внутреннему телефону из проходной о содержании этого разговора моему начальнику Косте Казакову. При этом, передавая Косте содержание нашего с товарищем Шмачилиным разговора, я довольно неосторожно воспользовался знакомой нам по Балхашу рыбацкой терминологией, и сказал, что Шмачилин "дал слабину" - обещал-таки меня отпустить после Нового года. Как я понял значительно позже, это мое высказывание стало известно товарищу Шмачилину. Понравиться оно ему, разумеется, не могло. И Костя Казаков  был здесь ни при чем  - я был в этом абсолютно уверен (хотя, может быть, и напрасно - потому что будет еще один подобный случай): внутренние телефоны из проходной, как я полагал, обязаны были прослушиваться или записываться. А потом распечатки текстов разговоров должны были ложиться на соответствующий стол.
В общем, во время моего следующего визита в отдел кадров все круто изменилось: Николай Дмитриевич показал мне отпечатанный на отдельном листе хорошей мелованной бумаги текст постановления Совета Министров СССР №229 от 1 апреля 1974 года (у людей был юмор), в соответствии с которым на закончивших ускоренные курсы обучения распространялось действие «пункта 5 Постановления Совета Министров СССР от 18 сентября 1959 г. №1099», который и обязывал таких сотрудников отрабатывать на предприятии три года. Однако к тому времени я уже знал, что постановления №226 от 1 апреля 1974 года в природе не существует – сведущие люди сообщили. А на листочке, который предъявил мне Шмачилин, не было никаких реквизитов: ни входящего номера, ни даты поступления (как на той бесовской справке, выданной Николаю Ивановичу котом Бегемотом: «Чисел не ставим, с числом бумага станет недействительной»). Об этих своих наблюдениях я и сообщил заместителю директора НИИДАР по кадрам Шмачилину Н.Д.
В ответ он позволил мне переписать от руки отпечатанный текст, и заверил его собственной рукой: «Верно зам. дир. НИИДАР (подпись) /Шмачилин/ 2/ХII-76». Храню до сих пор. После чего он напутствовал меня следующими словами: «Принесешь мне документ, что такого закона нет – я тебя отпущу. До свидания». Из-за этого его тика, истязавшего левую половину его лица, нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно.
Но товарищ Шмачилин не шутил. Я тогда не мог даже догадываться о том, что Шмачилин решил меня уничтожить - не больше и не меньше.
И я пошел.
Сначала – в юридический отдел Министерства высшего и среднего специального образования, где мне было сказано, что у них текста постановления Совета Министров СССР №226 от 1 апреля 1974 года в наличии не имеется, но я, конечно же, должен три года отработать.
Затем я пошел в Министерство Радиопромышленности СССР, где меня выслушал сотрудник отдела кадров министерства некто Кащавцев, и обещал позвонить Шмачилину. Вечером того же дня я был у Шмачилина и разговаривал с ним. Николай Дмитриевич сказал мне, что да, ему звонил Кащавцев, но это не меняет дела – он, Шмачилин, отпустит меня лишь после того как я докажу ему, что он не имеет оснований меня задерживать.
На следующий день я опять – в отдел кадров министерства к Кащавцеву, но тот на сей раз дал мне телефон начальника отдела молодых специалистов министерства Кашкаровой Зинаиды Васильевны. Я позвонил ей из проходной министерства; она, поняв в чем дело – что мне нужен официально изданный текст постановления СМ СССР №226 от 1 апреля 1974 года, принимать меня не стала, но сказала, что я отношусь к молодым специалистам, и зачитала мне по телефону тот же самый текст, который я переписал у Шмачилина в кабинете.
Я решил сам разыскать текст этого постановления. Зашел в рядовую юридическую консультацию на площади Белоруского вокзала, размещавшуюся в здании сверкающего сейчас миллионами электических лампочек казино "Золотой павлин". Мою проблему никто решить не смог: «Мы не даем справок о наличии или отсутствии законов, мы разъясняем законы». Но дали правильное направление – в Президиум Московской городской коллегии адвокатов, Неглинная ул., дом 21. Я пошел по этому адресу. Помещение (как раз напротив знаменитого ранее нотного магазина) было похоже на библиотеку, там сидела чрезвычайно интеллигентная дама средних лет. Выслушав меня, она просмотрела несколько изданий, и сказала мне, что такого постановления не существует, и что пусть мой товарищ Шмачилин позвонит ей по телефону (она дала мне номер и назвала свою фамилию - Агеева) и она ему всё объяснит.
На следующий день, утром девятого декабря 1976 года, я был у Шмачилина и попросил его позвонить по указанному номеру. Но Николай Дмитриевич был тертый калач – он не стал откладывать этот разговор, позвонил при мне по указанному номеру и начал зачитывать свою «липу» этой интеллигентной юридически образованной даме. Увольнять он меня снова отказался, а я ему заявил, что теперь иду только в суд, и с ним больше дел иметь не буду. В тот же день я снова приехал на Неглинную 21 – я рассчитывал, что смогу получить нечто вроде справки «о наличии отсутствия» упомянутого постановления. Прекрасная интеллигентная дама превратилась в обыкновенную юристку и стала мне врать: «Вы знаете, такое постановление может иметь место, потому что бывают еще закрытые постановления, которых нет в каталогах. Для того чтобы с ними ознакомиться, нужно ехать в специальный архив. В субботу наша сотрудница специально поедет за этим постановлением и привезет его копию, переписанную от руки, и, разумеется, никем не заверенную». Я поблагодарил даму-юристку за участие, попрощался и вышел.
Это был уже конец 1976 года. После смерти Сталина прошло двадцать три года, но как же боялись адвокаты связываться с государством. Как быстро изменилось мнение этой дамочки-адвоката: вчера закона не было, - один телефонный звонок, и – готово дело! – закон есть. А человек со своей правдой по мановению палочки злого волшебника превращен в назойливую муху. Вот только не раздавлен. Что ж - все же по сравнению с 30-ми годами ХХ-го столетия прогресс очевиден.
Далее я собирался решать дело через суд, но кто-то из знакомых посоветовал мне действовать через прокуратуру – мол, это именно та организация, которая и обязана следить за соблюдением законов, да и быстрее получится. Так я и пошел: я быстро пробежал все ступеньки от помощника прокурора в/ч ХХХХ (спецпрокуратура) младшего советника юстиции А.Н.Коробкова до заместителя Генерального прокурора СССР Гусева Сергея Ивановича. Когда я вошел в его громадную, как футбольное поле, приемную, я увидел на месте секретаря облаченное в безразмерное ярко зеленое платье, расплывшееся за огромным темного дерева письменным столом, женского пола трухлявое вместилище всех пороков. Узнав мое имя и по какому делу я пришел, оно рявкнуло: «Никто тебя не примет. Пошел вон».
Я вышел и пошел прямиком в приемную Президиума Верховного Совета СССР на Калининском проспекте (ныне Воздвиженка), прямо напротив Кремля. Поговорил в приемной с серьезным пожилым дядечкой, оставил ему заявление и стал ждать. Это было четырнадцатого февраля 1977 года – я не работал уже третий месяц. Если бы я сдался и вернулся в НИИДАР, я был бы с треском уволен по статье за длительный прогул, и моя жизнь могла бы быть сломана. Ждать пришлось около двух недель. И вот однажды в мою дверь позвонили. Я открыл – в сумраке лестничной площадки стоял высокий крепкий молодой человек; он стоял, вытянув вперед руку с удостоверением. Как памятник. На красной обложке удостоверения отчетливо виднелся крупный тисненый герб Союза Советских Социалистических Республик. По замыслу организаторов этого, как теперь говорят, риэлити-шоу моя душа должна была бы уйти в пятки. Как у той бывшей интеллигентной дамы по фамилии Агеева из библиотеки президиума Московской городской коллегии адвокатов. Но не ушла. Я спросил его, к чему такие хлопоты – могли бы вызвать повесткой. Он как-то стушевался и нечаянно (а может быть нарочно?) проговорился: «Да вы тут собирались на охоту уезжать, вот мы и решили вас перехватить». Про свой отъезд на охоту я сказал за несколько дней до этого по телефону своему начальнику Казакову Константину Петровичу. Сказал с умыслом, чтобы эта информация дошла «куда следует» и чтобы знали, что я не очень от всего этого страдаю - я был уверен, что городской телефон нашего отдела должен был прослушиваться. Хотя, конечно, мог и Костя доложить. Не знаю. Тогда такое мне казалось невозможным, теперь же я думаю, что никогда не следует ничего усложнять: для объяснения причин основной массы человеческих несчастий достаточно одной человеческой подлости (значительно позже мне станет известно, что мой начальник Костя Казаков и Шмачилин были друзьями). 
- Можете идти в отдел кадров и увольняться, - закончил гонец с удостоверением.

В этой моей недолгой эпопее был еще один эпизод, про который я не считаю возможным умолчать.
Предпоследней «ступенькой» перед заместителем Генерального прокурора Гусевым С.И. на моем пути был начальник второго отдела Прокуратуры СССР государственный советник юстиции 2 класса некто В.А. Аболенцев. Я не помню его внешнего вида - что-то худое и прилизанное в темном костюме. Когда я пришел к нему на прием, он сказал, что покажет мне сейчас это постановление, и повел меня за собой по серым коридорам; мы прошли два охраняемых перехода из одного крыла здания в другое. Наконец вошли в дверь и оказались в очень большой светлой высокой овальной комнате, все стены которой, от пола до потолка, были уставлены книжными шкафами с печатными изданиями. Вдали от двери у самых окон стоял стол, за которым сидела опять же весьма интеллигентного вида молодая женщина. Аболенцев оставил меня у двери, а сам прошел к столу и попросил что-то у этой женщины. Она вытащила из ящика стола отпечатанный лист бумаги, передала ему в руки и сказала: «Но ведь на это же нельзя ссылаться!». Между нами было не больше десяти метров, я всё прекрасно слышал. Но прокурор Аболенцев В.А., сделав в ответ на эти слова едва уловимое нервное движение рукой, стал зачитывать мне знакомый текст. Я сразу же пошел в его сторону и попросил показать мне этот "документ". Однако тот быстро спрятал этот листок обратно в ящик стола, и дал понять, что аудиенция окончена.
Классический диалог между властью и народом при молчаливом участии всё понимающей интеллигенции!
Что-то эта сцена мне напоминает! Люди моего возраста должны помнить художественный фильм под названием «Оптимистическая трагедия». Почему-то с некоторых пор этот фильм совсем не показывают по телевидению, ни по одному телеканалу. В этом фильме была одна сцена, которая запала мне в память. Всю жизнь у меня не было к этой сцене ни положительного, ни отрицательного отношения, но запала – и всё.
Преамбула: в революционный отряд матросов большевики прислали комиссаром женщину, которая борется за влияние на матросов с их склонявшимся к анархии Вожаком, которого играл могучий актер Борис Андреев. Здоровые народные еще не пришедшие в партию силы в отряде олицетворял игравший лихого матроса актер Вячеслав Тихонов. Суть эпизода в следующем: пока большевики проводили в стороне «от народных масс» собрание своей партийной ячейки, по приказу Вожака были расстреляны два только что пришедшие в отряд добровольно сдавшихся белых офицера. Партийная ячейка возвращается на выстрелы в отряд и видит результаты нарушения Вожаком «революционной законности», после чего комиссарша достает из своего планшета и зачитывает отряду якобы только что утвержденный на собрании ячейки смертный приговор Вожаку, а на самом деле - чистый лист бумаги, причем в текст приговора вошло также обвинение в убийстве двух белых офицеров (о чем комиссарша узнала только что). Вожак понимает, что никакого приговора нет, что это – обман, и могучий и возмущенный актер Андреев кричит матросам: «Там же не то! Там-же-не-то! Проверьте! – там же не то-о-о!!!». Тогда рубаха-парень с густым выбивающимся из-под бескозырки русым чубом, соль земли, лихой матрос – представитель народных масс, не примкнувший пока ни к тем, ни к этим - молодой актер Вячеслав Тихонов – берет из рук комиссарши «приговор» - чистый лист бумаги, бросает красочные взгляды то на комиссаршу, то на Вожака, и объявляет, словно ставит точку: «Написано, как сказано!». После чего достает из кобуры маузер, отводит Вожака в сторонку и там убивает его своими руками.
В том овальном зале Генеральной прокуратуры СССР я тоже по-своему кричал прокурору Аболенцеву В.А. «Там же не то!». А прокурор Аболенцев сделал так, как сделал актер Вячеслав Тихонов в кинофильме «Оптимистическая трагедия».
В том эпизоде фильма столь любимый народом актер сыграл роль прокуратуры – провел в жизнь незаконное решение власти. Да еще с подделкой документов. Да еще и сам привел незаконный приговор в исполнение.
После этого своего визита в Генеральную прокуратуру СССР я получил по почте от Аболенцева В.А. следующее письмо:
«17.01.77. №28/1164-76 Ваше заявление от 6 января с.г., поступившее из управления делами Совета Министров СССР, рассмотрено. Администрация НИИДАР обоснованно отказала Вам в увольнении по собственному желанию, о чем Вам ранее сообщалось. По остальным вопросам, затронутым в заявлении от 6 января, Вам даны необходимые разъяснения на приеме во 2-м отделе.
Начальник 2-го отдела государственный советник юстиции 2 класса (подпись) В.А.Аболенцев».
Заметил, читатель, что в тексте письма прокурора Аболенцева отсутствует ссылка на несуществующее "постановление правительства от 1 апреля 1974 года"? Под откровенной "липой" прокуроры в те времена все-таки боялись ставить свою подпись. И дело-то было пустяковое (по их меркам) - не убийство человека. Желающие могут взглянуть на сохранившуюся у меня нотариально заверенную (1, 2) копию этого документа.
В то время у меня был отечественный не очень большого размера кассетный магнитофон "Легенда" - его легко можно было положить в портфель и пройти с ним в Генеральную прокуратуру. И такая мысль у меня была. Зачем я этакое надумал - не знаю; наверное, я хотел иметь на руках доказательство лжи многочисленных официальных лиц: я не верил, что такое в нашем обществе возможно. И - главное - контроля то никакого на входе в прокуратуру не было: общая раздевалка, как в театре, - раздевайся и проходи. Я и взял один раз с собой этот магнитофон. Но именно накануне этого моего очередного визита в Генеральную прокуратуру СССР случился первый в обществе построенного социализма террористическтий акт - взрыв в метро на станции "Измайловский парк". И в проходной в Генеральню прокуратуру немедленно закрутили гайки: обязали сдавать все вещи в камеру хранения, а на прием проходить только с бумагами и документами.
Уволился я из НИИДАРа только 11 марта 1977 года (во!: опять март месяц! И как раз то самое число – одиннадцатое марта – когда я писал под диктовку Гоцева М.В. то самое заявление о возврате мне моих денег, уплаченных юрцентру «ТИАН» за их участие в суде. С того дня прошло ровно двадцать лет!).

Победил ли я заместителя директора НИИДАРа по кадрам товарища Шмачилина Н.Д. и Генеральную прокуратуру СССР? Мне хочется думать, что – да. Ведь до истечения трехлетнего срока после окончания мною института оставалось еще четыре месяца. И если бы товарищу Шмачилину не приказали расжать свои челюсти и отпустить меня, он бы еще четыре месяца поглумился бы надо мной, а после уволил бы по статье за прогул. А такая запись в трудовой книжке в те времена была равносильна позорному клейму, с которым можно было и не найти подходящую работу.

ВОПРОС 111: Победил ли я в 1977 году Генеральную прокуратуру СССР и заместителя директора НИИДАР по кадрам Шмачилина Н.Д.? ГОЛОСОВАТЬ

Хочешь, читатель, знать, как Генеральная прокуратура СССР признавались в своих «ошибках»? После того как я уже уволился из НИИДАРа, я получил по почте еще одно письмо от В.А.Аболенцева.

«21.03.77. №28/1164-76 Установлено, что с Вашего согласия Вы уволены с работы на предприятии по собственному желанию с 11.03.77 г.
Начальник 2-го отдела государственный советник юстиции 2 класса (подпись) В.А.Аболенцев».

Удивляет совершенная ненужность этого письма ни для меня, ни для прокурора Аболенцева В.А. Но для чего-то он написал же это письмо! Улавливаешь, читатель? Именно! - только для того, чтобы послать копию этого письма в Президиум Верховного Совета СССР и отчитаться об исправлении «допущенной ошибки».

Это суперважный факт, граждане! Архиважный (как любила выражаться одна историческая личность)!!! Этот факт означает, что устройство СССР было такое, что Генеральная прокуратура боялась народной власти, боялась народа, боялась Президиума Верховного Совета СССР, что она обязана была отчитываться перед народом. Видим ли мы подобное сейчас? В связи с этим я обязан задать следующий

ВОПРОС 112: В каком обществе больше реальной демократии - в СССР образца 1976 года или в нынешнем - России образца 2000-2006 годов? ГОЛОСОВАТЬ

Итак, я думаю, что я убедил моего читателя в том, что приглашение моего сына на ТВЦ для участия в указанной передаче было не случайным – это исполнилось мое самое сокровенное в то время желание.

ВОПРОС 113: Приглашение моего сына для съемок в передаче «Слушается дело» на канале ТВЦ – случайность или закономерность? ГОЛОСОВАТЬ

Скоро тебе предстоит узнать, читатель, как признаются в совершенных преступлениях современные российские прокуроры.

 Вперед